Стоит ли торопиться менять мир, в котором дрон способен доставить ровно тот Gatorade, который нужен, в любую точку пространства? В случае чрезмерной озабоченности идеальной температурой напитка, вероятно, логичнее было бы обратиться к менеджеру — именно так поступает Кэрол в своей версии надвигающегося Судного дня. Речь, впрочем, идет не о религиозной проповеди. Тем не менее седьмой эпизод «Из многих» сериала Винса Гиллигана явно опирается на библейские мотивы и символику.

Кэрол здесь выступает в роли Евы — фигуры, стремящейся уберечь человечество, обратив вспять инопланетную РНК-инфекцию. Ей противопоставлен Манусос, воплощающий образ Адама: его самодовольное страдание выражается в болезненном бунте против пугающего коллективного разума. Пламени в эпизоде хватает, однако «Пропасть» особенно выразительно подчеркивает разрыв между формами протеста Кэрол и Манусоса. Чтобы уловить политический подтекст, касающийся отношений между странами Первого и Третьего мира, заложенный в Pluribus, требуется внимательное чтение между строк. Однако еще важнее другое: сериал предлагает признать уникальность языка сопротивления каждого отдельного человека и попытаться взглянуть на происходящее с его позиции — особенно в тех случаях, когда эта позиция вызывает несогласие.

Как на 4 июля без яблочного пирога

Четвёртое июля трудно представить без яблочного пирога — так же, как и без ледяного красного Gatorade с фруктовым вкусом. Но как выполнить подобный запрос от одного из иммунных в Альбукерке, если прямой контакт невозможен и приходится полагаться на дрон? Машина способна справиться лишь частично: напиток доставлен, но о холоде или льде речи не идёт. Формально — мелочь. Однако после встречи с Диабате Кэрол больше не готова мириться с подобными «извинениями».

Если большинство людей, сохранивших функционирующий человеческий разум, решат делить хлеб с пустыми оболочками, поедающими мёртвых, это станет их выбором — но не её заботой. Именно к такому выводу Кэрол приходит, распевая во весь голос по дороге к живописным источникам Джемеза. Со стороны сцена может выглядеть как нервный срыв: купание нагишом и экспрессивное исполнение Nelly с его «Hot in Here». Однако куда точнее рассматривать этот момент как редкое, почти запоздалое удовольствие от самой жизни.

Впервые Кэрол позволяет себе жить без оглядки и делать то, что приносит радость, в мире, давно утратившем целостность. Исправление чужих и собственных ошибок больше не входит в её обязанности. Освободившись от этого груза, она начинает замечать дары реальности, которую прежде отвергала. Гольф в загородном клубе, по полю которого разгуливает огромный бизон? Присутствует. Фейерверки и исполнение «Stars and Stripes Forever» словно в разгар национального праздника? Тоже на месте. Мир никогда не выглядел таким эффектным — и Кэрол с энтузиазмом включается в этот праздник, разъезжая на машине с надписью «молодожёны», позаимствованной в том же клубе.


Напевание «Georgia» во время посещения музея Джорджии О’Киф становится одним из самых показательных моментов — наряду с уже ставшим знаковым музыкальным номером у источников. Постепенно Кэрол осознаёт, что главное в её нынешней жизни — возможность просто забрать с собой картину О’Киф, предмет, дарящий ощущение покоя и надежды. Она начинает принимать мысль о том, что даже на фоне возможного конца человечества можно уйти, оставаясь отчаянно человеческой.

Что может быть человечнее подлинной жизни? Ответом становится отказ от зова коллективного разума, тщательная подготовка особого ужина, продуманное меню и эффектное появление — всё ради празднования самой идеи человеческого существования. Именно так действует Кэрол. В этом и заключается её форма протеста — против утраченных радостей, исчезнувших вместе с растворением индивидуальности у большей части человечества.

Если максимум, на который она способна, — это жить на полную, перекричать волков, смотреть прямо на опасно накренившийся фейерверк в момент почти русской рулетки, примиряясь с возможностью смерти, а затем вытащить картину из горящего дома как последний след человеческого дара, значит, именно это и есть её сопротивление. Протест глубоко американский, привилегированный — и при этом безусловно искренний.

Жёлтая собака преследует серую кошку

Манусос — фигура хорошо узнаваемая: безупречная внешность, аккуратно повязанный шарф и канистра бензина, без которой его автомобиль давно бы остановился. Путь из Асунсьона в Нью-Мексико без запасов и с постоянным переливанием топлива из чужих машин едва ли можно назвать простым, но стремление к удобству никогда не входило в число его приоритетов. В мире, где почти не осталось мужчин, он выглядит особенно одиноким — тем более на фоне постоянно улыбающегося лица, следящего за тем, чтобы он не забывал пить воду в дороге. Забота о гидратации и здоровье почек здесь, впрочем, вызывает лишь раздражение.

Именно в этом месте начинает выстраиваться библейская аллегория, основанная на недопонимании и языковых сдвигах. Когда представитель коллективного разума предлагает Манусосу посмотреть на небо и просто попросить о помощи, в этом жесте читается почти прямое заявление о божественном статусе. Что вообще означает подобная просьба — «посмотреть вверх и попросить»? Не случайно именно тогда в салоне автомобиля обнаруживается амулет с изображением Иисуса, некогда «позаимствованный» у другого человека. В интерпретации Манусоса это слово никогда не равнялось краже. Напротив, вера в человечество у него настолько сильна, что после слива бензина из чужой машины он по-прежнему оставляет деньги. Редкий пример моральной последовательности — почти архетипический герой, если угодно, «настоящий человек».

Эта характеристика неслучайно перекликается с кинематографическими образами, пусть даже такие ассоциации возникают скорее на уровне культурного кода. Потребности, убеждения и способы выживания формируются не в вакууме, а в рамках среды рождения, личного опыта и социально-экономического положения. В случае Манусоса отсутствует привычное для американского контекста ожидание комфорта и внешней поддержки. Остаётся лишь его собственное понимание того, что значит быть порядочным человеком из Асунсьона.


Он отказывается принимать воду и пищу от тех, кого считает незваными гостями. Именно так воспринимается коллективный разум — как сила, явившаяся без приглашения в дом, который уже был обжит. А теперь эта сила требует адаптации к своим правилам. В подобной логике легко уловить отголоски колониального мышления — и вопрос, кто именно их чувствует, остаётся открытым. В отличие от Кэрол, занятой фейерверками и символическим отстаиванием значимости своей страны в мире, где прежние карты больше не работают, Манусос не берёт у этих существ ничего — даже советов, которые ему настойчиво предлагают накануне опасного пути.

Сложно считать совпадением тот факт, что путешествия Адама и Евы, происходящие порознь, приводят каждого к собственному варианту Эдемского источника. Вопрос лишь в том, как скоро этому раю начинает угрожать огонь — и действительно ли этот огонь однозначно разрушителен. Отказ Манусоса принимать помощь нельзя назвать рациональным: как можно выносить окончательный приговор тому, о чём известно так мало? И всё же рука, лежащая на ноже при приближении представителя коллективного разума, выдаёт не агрессию, а страх — ожидание насилия, рожденное прошлым опытом.

В отличие от Кэрол, уверенной в безвредности этих существ, отношение Манусоса к ним сформировано травмой. История Асунсьона, с её колониальным наследием, читается в его почти маниакальной приверженности чёрно-белому делению мира. Его взгляды на добро и зло радикальны, но обвинять в этом непросто. В конечном счёте вред он причиняет лишь себе, отвергая заботу, направленную на его выживание. Он скорее сожжёт собственную машину, чем позволит этим существам поверить, что их помощь может быть принята.


Вода, еда и сочувствие, исходящие от тех, кому здесь, по его убеждению, не место, остаются для него неприемлемыми. На этом позиция Манусоса заканчивается. От него невозможно ожидать отказа хотя бы от одного принципа, определяющего его жизнь. Эдем завершён, а почти саморазрушительный Адам поднимает протест против апокалиптических перемен, невзирая на масштаб жертв. Среда, в которой он сформировался, научила его одному: боль и самопожертвование — это язык сопротивления.

Это полная противоположность тому, как проводит свои дни Кэрол. Поэтому момент, когда кулон с Иисусом сгорает вместе с машиной, приобретает символическое значение. Если инопланетная РНК и голос «с неба» здесь приравниваются к Богу, то Манусос восстаёт именно против этой силы, утверждая первенство человека. Человек был здесь раньше. До Бога.

И в конечном итоге этот конфликт не столько о сюжете, сколько о выборе лояльности. При всей многозначности интерпретаций, центральной остаётся идея верности человечеству — той самой первой и, возможно, последней точке опоры.

Принимает ли Кэрол коллективный разум?

На протяжении всего изнурительного пути Манусос осваивает английский язык с помощью старой аудиокассеты — детали, с помощью которой сериал ненавязчиво подчёркивает его настороженное отношение к технологиям. Версии о значении его самодельного радио выглядят соблазнительно, однако в текущем контексте они вряд ли приведут к чему-то существенному. Манусосу и без того повезёт, если этот кошмарный переход вообще удастся пережить. Любой благоразумный человек предпочёл бы держаться подальше от леса, где растут пальмы чунга с бесчисленными шипами, покрытыми бактериями и грозящими смертельными инфекциями.

Однако Манусос — не «любой». Он постоянно повторяет, что не принадлежит к ним, прорубая путь сквозь чащу острым мачете. Этот упрямый отказ от ассимиляции становится его главным якорем. Он осваивает новый язык, пробираясь к Кэрол через одну из самых опасных природных сред, и именно постоянное напоминание о собственной человечности позволяет ему продержаться достаточно долго, чтобы всерьёз задуматься о невозможном. Но существование, принятое целиком — со всеми его шипами, — редко обходится без расплаты. Падение спиной прямо на пальму чунга становится неизбежным.

Крик боли звучит как вопль самого бытия и заставляет усомниться в цене такого пути. Стоит ли вся эта агония одного лишь стремления оставаться человеком — жить в соответствии со своими принципами и просто выжить? В этом упрямстве Манусоса начинает проглядывать и другой слой — возможно, цинизм, скрывающийся под маской политической позиции. Тем не менее он продолжает бороться. Даже попытка прижечь глубокие раны раскалённым ножом, почти обречённая на провал, становится частью этого сопротивления.

Остаётся открытым вопрос: оправданы ли подобные жертвы его системой ценностей? Или же более рациональной выглядит стратегия Кэрол, которая предпочитает гольф, демонстративные жесты и разрушение привычных форм? Ответ во многом зависит от личных политических убеждений и мировоззрения зрителя. Но один вывод напрашивается неизбежно: даже к финалу этого хаотичного и тревожного опыта коллективный разум нельзя однозначно назвать антагонистом.


Именно он спускается с неба, чтобы подобрать Манусоса и спасти его от последствий собственного упрямства, когда тот теряет сознание. Инфекция, по всей видимости, зашла слишком далеко. И всё же, несмотря на ужас Манусоса, его жизнь в конце эпизода оказывается в руках тех самых существ, которых он отвергал. Это практически гарантирует выживание — пусть даже для того, чтобы впоследствии обернуться против своих спасителей.

В таком прочтении история начинает напоминать метафору разрушительной силы цинизма. На этом фоне жест Кэрол, закрашивающей подъездную дорожку и выводящей слово «вернись», выглядит почти обнадёживающе. Этот призыв, по всей вероятности, адресован Зосе, и потому объятие при её возвращении кажется логичным завершением линии ожидания и надежды.

Однако уверенности здесь по-прежнему нет. Если Винс Гиллиган решит к финалу первого сезона «Из многих» сделать коллективный разум явным злодеем, история может развернуться по иному библейскому сценарию — тому, где Ева всё-таки надкусывает отравленное яблоко. Известно лишь одно: Манусосу достаточно попросить, чтобы его привели к Кэрол. Эта встреча неизбежна — и её последствия, вероятно, затронут уровни повествования, которые пока остаются за пределами понимания. Именно эта непредсказуемость и делает сериал столь притягательным.